Марио Варгас Льоса. «Амадис в Америке»

Перевод Т. Коробкиной. Статья о романе Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», впервые опубликованная в журнале «Амару» (1967, №3) (Перу).

Выход в свет романа Габриэля Гарсиа Маркеса Сто лет одиночества» представляет собой литературное событие исключительного значения: своим блистательным появлением эта книга, имеющая необычайные достоинства, традиционная и современная одновременно, американская и универсальная, рассеивает мрачные предсказания, что роман как жанр истощился и находится на пути к исчезновению.

Не говоря о том, что Гарсиа Маркес написал восхитительную книгу — неумышленно, возможно, сам того не зная, он сумел восстановить повествовательную традицию, прерванную века тому назад, сумел воскресить широкий, благородный и великолепный литературный реализм, который был у зачинателей романа как жанра в средние века. Благодаря книге «Сто лет одиночества» еще больше окреп престиж, который был завоеван американским романом в последние годы и который продолжает расти и расти.

Роман «Сто лет одиночества» делает просторнее и чудеснее воображаемый мир, возведенный Гарсиа Маркесом в первых четырех книгах; он также означает качественное изменение той неласковой, суровой и удушающей реальности, на фоне которой разворачиваются истории, рассказанные в книгах «Палая листва», «Полковнику никто не пишет», «Недобрый час» и «Похороны Мамы Гранде».

В первой повести этот мир описывается чисто субъективно, в мучительных и мрачных монологах сомнамбулических персонажей, которых преследует смутный рок, отнимая у них возможность общения с другими людьми и обрекая их на трагедию; Макондо — как округ Йокнапатофа у Фолкнера или порт Санта-Мария у Онетти — предстает здесь воображаемой территорией, метафизической прародиной, проекцией вовне сознания человека, отягощенного виной. В последующих книгах этот мир опущен с туманных, абстрактных высот духа на географическую и историческую почву. В повести «Полковнику никто не пишет» он обретает кровь и мускулатуру, то есть пейзаж, людей, нравы, обычаи и традиции, в которых неожиданно узнаются самые избитые мотивы американского бытописательства и креолизма. Но используются они здесь радикально по-новому: не как ценностные, а как обесцененные понятия, не как повод для прославления местного колорита, а как символы поражения, распада и нищеты.

Знаменитый боевой петух, который, исполненный великолепия и чванства, шествовал по страницам наихудшей латиноамериканской литературы как фольклорный апофеоз, проходит метафорически через эту повесть, где рассказ о духовной агонии полковника, ожидающего пенсии, становится воплощением провинциальной глуши и тихого ужаса повседневного существования в нашей Америке.

В рассказе «Похороны Мамы Гранде» и в романе «Недобрый час» Макондо (или его alter ego — селение) приобретает новое, магическое измерение. Помимо того что на этой земле властвуют зло, москиты, жара, насилие и природная лень, отныне это еще и мир, в котором разыгрываются необъяснимые и странные события: с небес льется дождь из птиц, внутри хижин совершается таинственная ворожба, смерть столетней старухи собирает в Макондо гостей из всех четырех частей света, священник узнает Вечного Жида, бродящего по улицам Макондо, и вступает с ним в беседу.

Этот мир, несмотря на свою сцементированность. жизненность и символичность, страдал, однако, недостатками, которые мы сегодня, оглядываясь назад, обнаруживаем благодаря роману «Сто лет одиночества»: он был непритязателен и скоротечен. Все в нем билось за право расти и развиваться: люди, вещи, чувства и мечты означали больше, чем казалось на первый взгляд, потому что словесная смирительная рубашка сковывала их движения, отмеряла число их появлений, опутывала в тот самый момент, когда они готовы были выйти из себя и взорваться в неуправляемой, головокружительной фантасмагории.

Критики (с полным основанием) превозносили точность, сжатость и законченность прозы Гарсиа Маркеса, в которой не было ни одного лишнего слова, где все было сказано с предельной, страшной простотой; они хвалили ясное, экономное построение его историй, удивительную способность писателя к синтезу, спокойный лаконизм его диалогов, дьявольскую легкость, с которой он выстраивает трагедию на одном восклицании, расправляется с героем одной фразой, развязывает ситуацию одним простым прилагательным.

Все это было правдой, и восхищало, и говорило о незаурядности писателя, отлично владевшего своими средствами выразительности, который приручил своих демонов и правил ими по своему желанию. Что же могло побудить Гарсиа Маркеса в тот уже далекий вечер, где-то между Акапулько и Мехико, открыть шкатулку с этими демонами и вручить им себя, с тем чтобы они вовлекли его в одну из самых безумных, отчаянных авантюр нашего времени — создание романа «Сто лет одиночества»?

Творчество всегда загадка, и истоки его теряются в темном мире человеческого «я», куда нам не проникнуть с помощью строгого разума. Нам никогда не узнать, что за таинственная сила, какое тайное желание толкнули Гарсиа Маркеса на это гигантское и рискованное предприятие, целью которого было преобразовать ограниченную в пространстве, конкретную деревню Макондо во вселенную, в Броселандию нескончаемых чудес. Нам, однако, известно, как победила его немыслимая затея, и этого достаточно.

В романе «Сто лет одиночества» мы сталкиваемся прежде всего с чудесным богатством. Математическая, сдержанная и функциональная проза превратилась в стиль вулканической силы, в могучую искрящуюся реку, способную сообщить движение, изящество, жизнь самым смелым созданиям воображения. Макондо, таким образом, расширяет свои географические, исторические и фантастические пределы до такой степени, какую трудно было предвидеть, читая прежние книги Гарсиа Маркеса; одновременно духовно и символически достигаются глубина, сложность, разнообразие оттенков и значений, которые превращают Макондо в один из самых обширных и прочных литературных миров среди созданных творцами нашего времени.

Воображение здесь разорвало все путы и скачет закусив удила в лихорадочном и головокружительном галопе, не желая знать никаких запретов, сшибая друг о друга все условности натуралистического реализма, психологического или романтического романа, пока не прочертит в пространстве и времени огненным словесным пунктиром жизнь Макондо от его рождения до смерти, не минуя ни один из пластов или уровней реальности, в которую она вписана: индивидуальный и коллективный, легендарный и исторический, социальный и психологический, бытовой и лирический.

С той поры как Сервантес, говорят нам преподаватели словесности, вонзил кинжал в рыцарский роман и, высмеяв, убил, романисты научились обуздывать свою фантазию, выбирать одну зону реальности в качестве места действия для своих книг, отбрасывая все другие; научились быть скромными и умеренными в своих начинаниях. И вот какой-то колумбийский перекати-поле, вызывающе обаятельный, с симпатичной турецкой физиономией, пренебрежительно пожимая плечами, посылает подальше все четыре века литературного целомудрия и присваивает честолюбивые намерения средневековых писателей, которые создали этот жанр: сразиться на равных с реальностью, ввести в роман все, что есть в характере, памяти, фантазии и снах людей, сделать повествование словесным миром, который отразил бы жизнь такой, какова она есть, — многообразной и многоликой.

Как в заколдованных землях, где скачут и скрещивают копья Амадис, Тирант, рыцарь Сифар, Эсплиандан и Флоризель Низейский, в Макондо взрываются жалкие границы, отделяющие реальное от ирреального, возможное от невозможного. Тут все может статься: чрезмерность и излишество являются здесь нормой повседневности, чудеса и диковины питают человеческую жизнь, они так же доподлинны и осязаемы, как война и голод. Тут есть летающие ковры, на которых дети катаются над крышами города; гигантские магниты, которые, когда их проносят по улице, вытягивают из домов сковородки, ножи и вилки, чугуны и гвозди; галионы, севшие на мель в бурьяне в двенадцати километрах от моря; эпидемия бессонницы и беспамятства, спасаясь от которой жители пишут на всех предметах их названия (плакат на центральной улице напоминает «Бог есть»); цыгане, которые, познав смерть, возвращаются к жизни, потому что «не переносят одиночества»; женщины, что возносятся на небо душою и телом; пары, чьи великолепные соития увеличивают плодовитость животных и плодородие растений, и герой, черпающий вдохновение непосредственно в крестовых походах из рыцарских романов: он развязал тридцать две войны, у него семнадцать сыновей от семнадцати разных женщин, и все эти сыновья убиты в одну-единственную ночь, а сам он уцелел после четырнадцати покушений, семидесяти трех засад, одного расстрела и выжил, приняв дозу стрихнина, которой достаточно, чтобы убить лошадь; он никогда не дает себя фотографировать и в девяносто лет тихо заканчивает свои дни, коротая время в углу своего дома за изготовлением золотых рыбок.

Точно так же Гарсиа Маркес в своей книге публично отдает дань уважения трем великим американским творцам, остроумно приглашая в Макондо их героев (Виктора Юга из романа Алехо Карпентьера, Лоренсо Гавилана из романа Карлоса Фуэнтеса и Рокамадура из романа Хулио Кортасара); в одном из самых завораживающих эпизодов романа «Сто лет одиночества» — сообщении о вооруженном восстании полковника Аурелиано Буэндиа — вспыхивает ярким светом слово, которое одновременно является ключом к пониманию и реабилитацией оклеветанного Амадиса; это слово — Неерландия. Однако осторожно! Не будем заблуждаться: Макондо — это и Броселандия и не Броселандия, полковник Аурелиано Буэндиа похож на Амадиса, но остается в памяти именно потому, что он не Амадис.

Необузданная фантазия Гарсиа Маркеса, его галоп по царству безумия, все галлюцинации и выдумки не приводят его к построению воздушных замков, беспочвенных миражей в специфической временной и конкретной зоне действительности. Главное величие его книги состоит именно в том, что все в ней: действие и фон, символы и колдовство, предзнаменования и мифы — глубоко уходит корнями в реальность Латинской Америки, ею питается и в преобразованном виде отражает ее точно и беспощадно.

Ничто не пропущено, ничто не утаено. В пейзажах Макондо, этой деревни, зажатой между обрывистой сьеррой и зловонной трясиной, представлена вся американская природа с ее вечными снегами, ее Кордильерами, ее желтыми пустынями, ее дождями и ее землетрясениями. Смрад банановых плантаций отравляет воздух и привлекает в эти места сначала авантюристов и беззастенчивых дельцов, потом алчных эмиссаров «банановой империи». Гарсиа Маркесу достаточно нескольких страниц и одного второстепенного персонажа — мистера Брауна, который передвигается в роскошном поезде из стекла, чтобы показать колониальную эксплуатацию Америки, несправедливость и нищету, которую эта эксплуатация порождает.

Жизнь в Макондо — это не только магия, сновидения, фантазии и эротический разгул: гул глухой вражды между власть имущими и обездоленными постоянно перерастает в раскаты гнева, борьба между ними порой (как в основанном на реальном факте эпизоде убийства бастующих рабочих на железнодорожной станции) внезапно оборачивается кровавой оргией. И еще в этих ущельях и по этим равнинам среди гор рыскают, без конца уничтожая друг друга, всякие отряды, идет жестокая война, которая уносит людей и калечит судьбу этой страны, как это происходило (и продолжает происходить) в Колумбии.

В хронике Макондо предстает, преломляясь, словно луч света в спектре, жестокая мистификация героизма, саботирование побед либералов, добытых солдатами вроде Аурелиано Буэндиа и Геринельдо Маркеса, продажными политиканами, которые в далекой столице торгуют этими победами, превращая их в поражения. Время от времени в Макондо наведываются смехотворные картонные человечки для открытия памятников и вручения медалей: это представители власти, каждый из которых — маленькое живое воплощение лжи, частица большого общественного обмана. Гарсиа Маркес описывает их в карикатурном виде, с беспощадным порой сарказмом.

Но в романе «Сто лет одиночества» мы встречаем не только потрясающую транспозицию быта, социальных условий и мифологии Америки: в нем есть также то, что гораздо труднее перенести в художественное повествование, — блестяще образцовое, законченное изображение моральной неприкаянности американца, точный портрет отчуждения, которое разъедает индивидуальную, семейную и коллективную жизнь наших стран. Библейское племя Буэндиа, этот род, где за Аурелиано неотвратимо следуют Аурелиано, а за Аркадио — Аркадио, в будоражащей и утомительной игре зеркалами — так похожей, с другой стороны, на игру в бесконечные генеалогические лабиринты, которыми полны истории об Амадисах и Пальмеринах, — воспроизводит себя и расползается в беспредельных пространстве и времени. На их фамильном гербе, на их геральдических знаках зловещая отметина — одиночество.

Все они сражаются, любят, сполна отдаются безумным и замечательным затеям. Результат всегда один и тот же — поражение, несчастье. Все они рано или поздно осмеяны, унижены, повержены в делах, которые затевают. Начиная с основателя династии, который так и не нашел дорогу к морю, и кончая последним Буэндиа, тем, что взлетает на воздух вместе с Макондо, подхваченный вихрем в тот момент, когда постигает заветную мудрость, все они рождаются и умирают, не удовлетворив, несмотря на свои титанические способности и грандиозные деяния, самой простой и элементарной из человеческих потребностей — потребности в радости.

В Макондо, на этой земле, где все возможно, не существует тем не менее солидарности и взаимопонимания между людьми. Неотступная печаль пронизывает поступки и мечты. постоянно чувство поражения и катастрофы. В чем дело? На земле чудес все подчиняется секретным, невидимым, неумолимым законам, которые неподвластны жителям Макондо. Эти законы движут и распоряжаются людьми: тут никто несвободен. Даже в вакханалиях, когда они пьют и едят по-пантагрюэлевски или совокупляются, как кролики, они не наслаждаются взаправду, а лишь выполняют ритуальную церемонию, глубинный смысл которой от них скрыт. Не такова ли трагическая судьба индивидуума, в которой находит выражение драма Латинской Америки?

Великие язвы, опустошающие наши земли: подчинение чужеземной метрополии, преобладание местных каст, невежество, отсталость, — не ведут ли они к моральному уничтожению личности, к отсутствию самотождественности, к гипнотическому сомнамбулизму, который лишает значимости американскую жизнь во всех ее проявлениях? Во всем этом находит отражение драма Латинской Америки...

Как любой из Буэндиа, люди в Америке рождаются сегодня, обреченные жить в одиночестве и производить на свеч детей со свинячьими хвостами — иными словами, уродов, которым предстоит нелепое, нечеловеческое существование, которые умрут, не проявив себя до конца, исполняя удел, который они не выбирали.

В последние годы в разных местах Америки появились книги, придавшие прозе достоинство, величие, оригинальность и поставившие нашу литературу в один ряд с лучшими литературами мира. «Сто лет одиночества» среди них — одна из самых блестящих и прекрасных книг.