Аркадий Никольский. «Габриэль Гарсиа Маркес — "Солнечный карибский гений"»

Пред смертью жизнь мелькает снова,
но очень скоро и иначе,
и это правило — основа
для пляски смерти и удачи, —

сказал когда-то поэт Велимир Хлебников, гениальный фантазер из породы «изобретателей». В сущности, этими четырьмя строками может быть обозначена суть одного из лучших романов ХХ века — «Сто лет одиночества», написанного другим гениальным фантазером. С предсмертного воспоминания героя начинается эта сага, и дальше разрастается, как Вселенная, безумно расширяющаяся из одной ослепительной точки. Маленький мальчик Габо никак не мог предположить, что из одного дня его детства, когда дед, полковник Николас Маркес, повел его смотреть на лед — для колумбийского захолустья диковину, граничащую с чудом, однажды вырастет колоссальный памятник всемирному одиночеству ХХ века, памятник в слове, пряно благоухающем гнилью тропиков, кровью, любовным и предсмертным потом неистовых, прекрасных и проклятых героев из рода Буэндиа.

По первоначальному замыслу, книга должна была называться «Дом». Задуманная еще в юности, она была призвана стать прежде всего хранилищем памяти Маркеса о его детстве в доме деда Николаса и бабки Транкилины в городке Аракатаке, полном вымышленных, но неотличимых от реальности чудес. После восьми лет, проведенных в этом подлинном «доме с привидениями», Маркесу как писателю уже и не нужно было ничего выдумывать. Достаточно было просто оставаться «на волне» жизни в Аракатаке, в которой чудо воспринималось со средневековой невозмутимостью — как часть быта.

Например, когда тетке Маркеса, имевшей в городке репутацию главного специалиста по чудесам, принесли куриное яйцо с диковинным наростом на скорлупе, она спокойно объявила, что это яйцо василиска, и его нужно сжечь на костре (словно василиски были в Аракатаке чуть ли не самыми типичными обитателями курятников).

А чего стоит твердая убежденность бабки Транкилины, что покойники возносятся на небеса, используя в качестве транспортного средства домашние половики! Для Транкилины это поверье было еще и руководством к действию, побуждавшим ее постоянно заниматься их стиркой.

Понятно, что мальчику, росшему среди всей этой повседневной фантастики, сочинить вознесение Ремедиос Прекрасной на свежевыстиранных простынях было просто, как дышать. Точно так же естественно было для него наделить своих героев неистовыми страстями, потому что бурным темпераментом отличались и представители его собственного семейства: дед в свое время, имея около десятка внебрачных детей от разных женщин, в конце концов роковым образом влюбился в собственную двоюродную сестру и женился на ней; родители Габо, в свою очередь, поженились вопреки воле своих родителей, возражавших против очевидно неравного брака дочери гордого либерального полковника с простым телеграфистом, к тому же разделяющим консервативные убеждения противников полковника Маркеса. Благодаря настойчивости Габриэля Элихио Гарсиа Мартинеса и непокорному характеру Луисы Сантьяги Маркес Игуаран, 6 марта 1927 года в Аракатаке, маленьком банановом порту на берегу Карибского моря, родился Габриэль Хосе Гарсия Маркес — человек, которому суждено было стать одним из самых значительных писателей ХХ века.

Итак, Габриэлю почти не нужно было ломать голову над превратностями сюжета и характеров, потому что история его семьи в избытке предоставляла ему материал. Казалось бы, что могло быть проще, чем добросовестно перевести эти семейные истории на бумагу и придать им форму романа? Но только на первый взгляд. Габриэль Гарсиа Маркес знал, что из его детского мира должен явиться не том трогательных воспоминаний, а Роман Века, новая «Илиада» — и ее нужно было выстрадать, ведь обретению обязательно предшествует потеря, возвращению — разлука, а воскресению — смерть.

Маркес шел к своему Роману-Дому, как Одиссей, почти 20 лет. Он покинул Аракатаку, учился на юриста, потом занялся журналистикой и написанием киносценариев, и преуспел в карьере настолько, что довольно скоро стал одним из самых благополучных журналистов, спецкором газеты «Expectador».

Еще будучи юным студентом, он встретил 13-летнюю красавицу, наполовину египтянку, Мерседес Барчи Пардо. На второй минуте знакомства Габо предложил ей стать его женой (заметим в скобках, что первую женщину он узнал в 12 лет, так что возраст невесты вполне вписывался и в сексуальные традиции южных стран, и в личный опыт самого Габриэля). После минутного же размышления девочка ответила согласием, попросив лишь дать ей время окончить колледж. Габриэль предоставил своей невесте отсрочку... более чем на 10 лет, после чего, удостоверившись, что нет никого прекрасней и вернее, чем его Мерседес, в 1958 году стал обожаемым мужем, в гениальности которого жена не сомневалась ни единой минуты, а потом и счастливым отцом двоих сыновей — Родриго и Гонсалеса.

Сложно сказать, о чем щебетал и насвистывал будущий нобелиат в глубоком детстве, но точно известно, что первая возможность продемонстрировать владение словом представилась ему лет около десяти. Причем совершенно курьезным, но от этого не менее практическим образом. В первых же классах школы выяснилось, что Габо обладает великолепным каллиграфическим почерком. Отцу, к тому времени уже дипломированному врачу-гомеопату, несмотря на активную врачебную практику и собственную аптеку, не всегда удавалось, как сказали бы нынешние менеджеры, «накосить» необходимую на прокорм семьи сумму. Нередко бывали дни, когда в доме Гарсиа Мартинеса на стол подавали лишь черствый хлеб и кофе. Габито, которого переполняло желание помочь семье, стал время от времени выводить вывески и объявления для владельцев соседних мясных и хлебных лавок, украшая их классическими завитушками; весь «бартер» поступал на домашнюю кухню. В одиннадцать лет будущий автор «Палой листвы» выполнил муниципальный заказ — изобразил расписание движения для ближайшей автобусной остановки. Первый гонорар, составивший двадцать пять песо, стал весьма серьезным подспорьем для семейного бюджета — в доме даже появилась кое-какая новая мебель. Впоследствии Габриэль Гарсиа четко усвоил, что самое важное в словах — это не их внешняя красота, а искра волшебного завораживающего смысла, вызывающая в человеке ощущения бесконечности бытия, холодной тоски, одиночества и одновременно — необъяснимого тепла.

Стоит остановиться на том, что кроме глубокого профессионального увлечения лечебными травами у отца Габо была еще одна страсть — литература. Все свободное время он, запершись в своем кабинете, посвящал чтению, но, видимо, относился к книгам исключительно потребительски и никогда не поддерживал литературных намерений сына: «Станешь писателем — будешь есть бумагу», — говаривал он Габриэлю при каждом удобном случае, намекая на то, что сыну почтенного консерватора необходимо получить серьезную профессию. Юриста, например. Телеграфист-гомеопат явно относился к тем людям, о которых Райнер Мария Рильке когда-то сказал: «Они любят разыгрывать из себя компетентного судью, оставляя за художником только одну роль — какого-то клоуна, от которого ждут этакой возвышающей душу или снимающей напряжение отрады». Матери, Луисе Сантьяге, тоже часто приходилось выслушивать «филиппики» мужа, косвенно адресованные сыну: «Габо все время врет! Ты только послушай, что он рассказывает братьям и сестрам. Сплошные небылицы!» Интересно было бы проследить формирование желания у сына стать писателем как проявление эдипового комплекса, но поскольку это не входит в наши задачи, предоставляем читателю возможность сделать это самостоятельно.

Как вспоминал позже сам Маркес, «литературной корью» он заболел, познакомившись со стихами поэтов-модернистов, объединившихся в группу «Камень и Небо» (это имя литераторы позаимствовали у названия сборника стихов великого испанского поэта Хуана Рамона Хименеса). В лицее городка Сипакире, где Габо тогда учился, его считали весьма одаренным «рифмоплетом». Но подлинная «литературная инициация» произошла чуть позже, когда Габриэль уже был студентом юридического факультета Национального университета в Боготе.

Однажды августовским вечером 1947 года в модном кафе «Астуриас» Габо беседовал с Хорхе Саламеей, самым авторитетным покровителем молодых литераторов Боготы. Саламея проронил в разговоре имя «Франц Кафка». Выяснилось, что Габриель, уже перечитавший к тому времени, как ему казалось, почти всю мировую литературу, о таком писателе даже не слышал. Разговор приобрел реактивное ускорение и затянулся глубоко за полночь.

Тем же вечером (или уже ночью) Маркес перебудил однокурсников. На стеллаже у одного из них отыскалась маленькая затрепанная книжечка — новелла Франца Кафки «Превращение». Вот как со слов Маркеса описывает дальнейшее друг писателя Плинио Апулейо Мендоса: «Он пришел в свою комнату в бедном пансионе с книгой, которую ему дал один однокурсник. Габриэль сбросил пиджак и ботинки, лег на кровать и прочел: “Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лежа на панцирно-твердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло...” Габриэль закрыл книгу и ощутил дрожь. “Карахо, — подумал он, — значит, подобное может случиться”. На следующий день он написал свой первый рассказ. И забросил учебу».

Сам Габриэль Гарсиа рассказывал так: «Тогда я подумал: значит, такое в литературе возможно, и раз меня это так привлекает, я тоже буду так делать. Я-то полагал, что в литературе подобное не дозволено. Получается, что до того момента у меня было искаженное представление о литературе, я привык считать, что она совсем другая. Я сказал себе: если можно выпустить джинна из бутылки, как в сказке из “Тысячи и одной ночи”, и можно делать то, что делает Кафка, значит, существует иной путь создания литературы». Нескольким страницам Кафки удалось выбить пробку из закупоренной бутылки воображения. Джинн под именем «Габриель Гарсиа Маркес» вырвался на волю. Наверное, в ту знойную августовскую ночь мир лишился неплохого юриста. Но зато приобрел генитального писателя.

Казалось бы, все эти литературные и жизненные впечатления должны были довольно прочно вытеснить из жизни Маркеса далекую детскую родину, призрачную Аракатаку, но вышло наоборот. Первое властное вторжение Аракатаки в новую жизнь Габриэля произошло в 1952 году, когда он с матерью приехал в этот уже к тому времени совершенно безжизненный городишко продавать дом (тот самый) своего деда. Дом пребывал в таком же запустении, что и весь городишко — пыль, безлюдье... Вдруг в окне одного из домов показалась пожилая женщина и окликнула его мать, узнав в ней бывшую соседку. Женщины обнялись посреди улицы и заплакали. Габриэлю показалось, что этот плач по прошедшей жизни длился целое столетие, и тогда он понял, о чем должен писать.

Но до способности облечь это свое чувство в слова нужно было «расти» еще 13 лет. В 1965 году час пробил — и Габо, забросив все свои дела, продал автомобиль, чтобы на 18 месяцев затвориться в своем рабочем кабинете, буквально приковав себя к пишущей машинке. Он начал работу, когда расслышал звучание первой фразы романа, и она была такой, как он хотел, — простой и невозмутимой по интонации и ошеломляющей в неотвратимости своего смысла — как начало неистово любимого им с 18 лет «Превращения» Кафки. Постепенно на страницах его книги в преображенном, но узнаваемом виде оживали в своей новой и теперь уже вечной жизни его бабушка Транкилина и дед Николас, отважный герой гражданской войны 1899 года, и другие родственники и знакомые. Аракатака воскресала под именем Макондо, заново переживая и бурные времена «банановой лихорадки», и сковывающий холод запустения. Плотью и кровью наполнялось это пространство памяти и фантазии — и превращалось в реальность, которая достовернее любого документа, в реальность эпоса, по которому, начиная с 1967 года, мир будет сверять свои страсти, фантазии, воспоминания и — свое одиночество.

Ко времени выхода в свет «Ста лет одиночества» Маркес не был новичком в большой литературе — уже были опубликованы «Полковнику никто не пишет», «Палая листва», «Недобрый час» и сборник рассказов «Похороны Большой Мамы», но ни одна из этих книг не стала сенсацией. Новый же роман Маркеса сразу и безоговорочно был воспринят как ознаменование настоящего переворота в литературе, как откровение. Сам автор, отнюдь не страдавший болезненной амбициозностью, почему-то изначально вел себя так, словно с этой его книгой иначе и быть не может, — чувство выполненного предназначения было настолько сильным, что писателя не смущали никакие трудности. А ведь за время работы над романом семье Маркеса пришлось изведать настоящей нужды — к концу 1966 года, когда была поставлена последняя точка, семья обеднела окончательно, и чтобы послать рукопись издателям, Мерседес пришлось заложить в ломбарде последние из еще не распроданных вещей — фен, миксер и электронагреватель... Но уже через две недели после выхода из типографии 8 000 экземпляров первого тиража были распроданы, срочно готовился второй тираж, а Маркеса стремительно возносила слава, которая его уже не оставит.

Успех романа был полным и безоговорочным. Но, пожалуй, так, как его восприняли в Советском Союзе, «самой читающей стране мира», его не воспринимали нигде. Наверное, душная атмосфера остановившегося времени и рецепт преодоления этого симптома оказались по душе читателям «одной шестой части суши». Известный филолог-испанист, специалист по латиноамериканскому роману Вера Николаевна Кутейщикова рассказывала историю о женщине, которая «после того как прочитала роман “Сто лет одиночества”, поняла, что жить без этой книги не может. А так как купить ее было невозможно, она поступила по-другому: выпросила у кого-то эту книгу и стала ее переписывать. Придет с работы домой, поставит пластинку с классической музыкой — и переписывает. И так изо дня в день, строчку за строчкой, чуть ли не полгода, пока не переписала всю до конца. Потом она говорила, что это были счастливейшие часы ее жизни». Но сам автор культового романа пересек железный занавес задолго до того, как в стране победившего социализма начался «столетний» бум.

В начале июля 1955 года командиры «Expectador» предложили своему ведущему автору отправиться спецкором в Европу. Чуть раньше газета в нескольких номерах опубликовала большой материал Маркеса «Рассказ не утонувшего в открытом море» — подлинную историю о моряке, которого во время шторма смыло волной за борт эсминца. Будучи честным журналистом, Габриэль не умолчал о том, что корабли военного флота нередко перевозят контрабанду. Причем с ведома адмиралов. Тогдашний диктатор Рохас Пинилья забеспокоился, и вокруг молодого репортера начали сгущаться тучи. Как вспоминал сам Габриэль Гарсиа, достаточно было бы ему дать вовлечь себя в каком-нибудь кафе в скандал, спровоцированный агентом полиции, и его могли убить на месте. Несмотря на неприятности, тиражи газеты возросли, и в «Expectador» решили спасти «курицу, несущую золотые яйца»: уже 17 июля Маркес сошел с борта авиалайнера на плиты парижского аэропорта.

Габриэль с головой погрузился в бурную европейскую жизнь — он много ездил по Франции, по Швейцарии, по Италии; познакомился с Папой Римским Пием XII. В этот период писатель ощутил, что его захватывает «кинематографическая корь», и начал изучать режиссерское и сценарное мастерство в Экспериментальном центре кинематографии Италии. Журналистское любопытство и «левые» симпатии увлекли его в Восточную Европу. Но чем дальше на Восток, тем сильнее в Маркесе крепло желание побывать в «Мекке социализма» — Советском Союзе. Попытка получить визу в советском посольстве во Франции провалилась. Помог случай — через Париж в Москву на Всемирный фестиваль молодежи и студентов ехала группа колумбийских танцоров, из которой перед самым отъездом из Боготы «выпали» два музыканта. Руководитель ансамбля Мануэль Сапата Оливейя был старым приятелем Маркеса, а потому провез «саксофониста Габриэля Гарсиа Маркеса» за железный занавес. Так молодой писатель впервые пересек границу страны Советов. Наверное, точнее всего впечатление, полученное молодым журналистом в этой поездке, можно было бы охарактеризовать как «сдержанный шок». Спасало Маркеса врожденное чувство юмора: «Русский алфавит таков, что, мне казалось, буквы на объявлениях разваливаются на части, и это производило впечатление разрухи... В Киеве устроили шумный прием с исполнением гимнов, цветами и знаменами. Однажды мы попросили показать, где можно купить лимоны, и словно по мановению волшебной палочки, со всех сторон на нас посыпались бутылки с водой, сигареты, шоколад в фестивальных обертках и блокноты для автографов. Самое удивительное в этом неописуемом энтузиазме было то, что первые делегаты побывали здесь две недели назад. Две недели, предшествующие нашему приезду, поезда с делегатами следовали через Киев каждые два часа. Толпа не выказывала признаков утомления. Когда поезд тронулся, мы обнаружили, что на рубашках не хватает пуговиц, и было непросто войти в купе, заваленное цветами, которые бросали через окно. Казалось, мы попали в гости к сумасшедшему народу — даже в энтузиазме и щедрости он терял чувство меры». Глаз опытного книгомана отметил: «В Советском Союзе не найдешь книг Франца Кафки. Говорят, это апостол пагубной метафизики. Однако, думаю, он смог бы стать лучшим биографом Сталина». Габриэль Гарсиа заканчивал повесть «Полковнику никто не пишет»...

Нужно сказать, что славу Маркес переносил нелегко, и с момента выхода в свет «Ста лет одиночества» проблема борьбы с материальным неблагополучием сменилась проблемой борьбы с чрезмерной популярностью. За 3 года (с 1967 по 1970) Маркес дал более 250 интервью — это при том, что в силу внутреннего предубеждения он всегда отказывался от интервью для радио и телевидения; а к этому и бесконечным литературным встречам нужно прибавить и лавинообразный поток деловых и просто восторженных читательских писем, и интенсивные контакты с издательствами по всему миру, и пристальное и не беспристрастное внимание общественности к личной жизни знаменитости... На очередной торжественный ужин в свою честь писатель явился с огромным картонным плакатом: «Запрещается говорить о романе “Сто лет одиночества”!»

В эти годы Маркес с семейством обосновывается в Барселоне — интеллектуальной столице испаноязычного мира. «Сто лет одиночества» лишил своего автора покоя, но принес материальное благополучие. В Барселоне у Маркеса появился роскошный дом с прислугой и садом; здесь росли любимые Габо желтые розы, которые, как он считал, приносят удачу, и каждый день в 3 часа пополудни, вставая из-за письменного стола (у Маркеса выработалась четкая привычка работать, полностью отключившись от мира, с раннего утра до 2—3 часов дня), писатель видел садовника, срезающего в саду цветы, чтобы заменить ими в вазах вчерашние, расставленные по всему дому. В этой идиллической обстановке, однако, создавалось произведение, посвященное отнюдь не идиллической теме, роман об «одиночестве во власти» — «Осень патриарха». По признанию Маркеса, это не было политическим памфлетом или антиутопией — это был роман-исповедь, потому что, по мнению писателя, одиночество славы очень похоже на одиночество человека, облеченного властью. Это самый необычный по языку и по стилю роман Маркеса — здесь он дал полную волю не только своей буйной фантазии, но и своему писательскому стремлению экспериментировать, приведшему к полной свободе обращения и со временем, и с пространством, и с языком. При этом Маркес остался верен себе в блистательной точности деталей — например, маленькие «немужские» руки диктатора списаны им с рук Сталина, женственная миниатюрность которых поразила Маркеса, когда он увидел тело Сталина в Мавзолее в 1957 году во время поездки в Москву на Фестиваль молодежи.

Помимо «Осени патриарха», в эти годы в Барселоне был написан и один из лучших сборников рассказов Маркеса, озаглавленный по центральной новелле «Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке». И пока писатель боролся со своей славой за собственную творческую свободу, слава продолжала предъявлять ему свои права. В 1971 году вышла первая книга о Маркесе — и не просто книга, а более чем 600-страничный фолиант о его творчестве и жизни, написанный его другом и одним из лучших писателей Латинской Америки Марио Варгасом Льосой. Затем Маркеса трижды выдвигают на Нобелевскую премию, и в 1982 году, когда он уже склонен зачислить себя в «вечные кандидаты», «Нобелевка» в размере 157 000 долларов присуждается ему с формулировкой: «За романы и рассказы, в которых фантазия и реальность причудливо и тонко сплетены в воображаемые картины жизни и мира, раздираемого конфликтами всего латиноамериканского континента».

Выступая перед членами Нобелевского комитета, Маркес сказал: «Перед лицом чудовищной реальности, которая во все времена казалась человечеству утопией, мы, сочинители вымыслов, готовые верить во что угодно, вправе поверить и в то, что еще не поздно заняться созданием утопии, прямо противоположной по смыслу. Новой прекрасной утопии жизни, где никто не будет решать за других, как им умирать, где воцарится подлинная любовь и станет возможным счастье, и где поколения, от рождения осужденные на сто лет одиночества, раз и навсегда обретут подлинную живую судьбу».

Что касается конфликтов континента, то они не переставали волновать склонного к левым убеждениям Маркеса — он был дружен с Фиделем Кастро, считал Че Гевару одним из самых ярких героев ХХ столетия и пристально присматривался к «склеротическому коммунизму» Москвы, находя все меньше разницы между ним и империализмом США — его общественный темперамент и закваска политического журналиста не угасали. И вот, в 1999 году, признанным патриархом литературы, Маркес возвратился в журналистику — стал владельцем колумбийского новостного еженедельника «Cambio», выступая в нем не только в качестве владельца издания, но и в качестве самого знаменитого в мире «звездного репортера». Из его комментариев к событиям в политике последних лет большую известность получили сочувственные отклики по адресу Клинтона во время приснопамятного разбирательства с «президентским следом» на платье роковой практикантки. «Разве справедливо, — сетовал сам неравнодушный к женским прелестям Габо, — — что этот редкий пример человеческой разновидности должен растрачивать свое историческое предназначение только потому, что он не мог найти безопасного места, чтобы заняться любовью?!»

Маркес мечтал об утопии, «где никто не будет решать за других, как им умирать», но в 2000 году по миру разнеслась тревожная новость: писатель тяжко болен раком лимфы, дни его сочтены. В интернете и нескольких бумажных печатных изданиях в разных странах появилось стихотворение в прозе, которое публикаторами представлялось как духовное завещание Маркеса, адресованное миру. Текст, озаглавленный «Марионетка», представляет собой довольно сентиментальные благодарственные слова по адресу жизни вообще и людей в частности — и несколько выспренних банальностей о необходимости ценить дары жизни, ибо они преходящи. Слава очередной раз решила сыграть с певцом одиночества злую шутку — «Марионетка», конечно, является подделкой, которая настолько возмутила Маркеса, что он... выздоровел и разразился потоком гневных опровержений. В одном интервью он сказал: «Я испытываю стыд и горечь, когда искренне любящие меня и искренне любимые мной поклонники принимают такую банальную пошлость за мое сочинение!»

Но этим инцидент исчерпан не был. В последние годы известия о смерти писателя появляются все чаще. Маркес научился относиться к этим казусам с иронией: «Много раз, включая телевизор или радио, я слышал загробный голос ведущего, сообщавшего: “Сегодня ушел из жизни Габриэль Гарсиа Маркес”. Одно время меня это ужасно бесило, но, в конце концов, я свыкся с собственной смертью, случающейся не реже, чем раз в два месяца». Однажды в Мехико в ресторане к спокойно обедавшему классику подошел обескураженный журналист: «Маэстро, сегодня утром по радио объявили, что вы скончались». Гарсиа Маркес мгновенно парировал: «Ну, вот вы и видите меня — совершенно скончавшегося».

Однако миру вскоре посчастливилось увидеть новую книгу патриарха — в 2002 году вышел в свет первый том из задуманного писателем трехтомника воспоминаний (первый повествует о семье и детстве писателя, второй будет посвящен литературным трудам, а третий задуман как воспоминания о встречах и дружбах автора с политическими, и не только, знаменитостями). Книга мемуаров Маркеса называется «Жить, чтобы рассказать об этом», поскольку статус подлинных, по его мнению, имеют только те события, которые хранятся в чьей-то памяти и в чьих-то словах.